Изгои

Родители наименовали её Юлей. Дворовая ребятня и одноклассники – Свиноматкой. Лишь двое или трое величали её по имени и вели себя нормально при встрече, когда Юля вылезала погулять возле подъезда. Дудки, в малолетстве, когда на особенности наружности ребятенкам плевать, у Юли были дружки. Все вкупе выступали в песочнице, лепили песочные куличи и украшали их листом подорожника, выступали в прятки и догонялки. Не плевать стало впоследствии, когда малолетство потихоньку взялось выветриваться из их голов. Тогда-то и народилась эта кличка, какую Юля возненавидела, однако ничего не могла с этим сделать. - Глянь какие сиськи!– шепеляво орал Женька из третьего подъезда, когда Юлька втихомолку возвращалась из художественной школы, пробуя спрятаться в тени кустов. – Ахнет и череп разобьёт! - Свиноматка бежит – земля вздрагивает, - ещё громогласнее вопила Таня, худая, будто жердь, смуглая девчушка. - Жирная!Жиросало!Жиробасина!– у Юли алели щеки, а сердце норовило вывернуть из груди, когда она летела к подъезду под порицающими взорами бессмертно караулящих на лавочках баб. Забегала в спасительный свежий мгла подъезда, прислонялась к стене и нюнила, давясь обидами и ненавистью к себе. - Попросту ты им нравишься, - оскалялся папа, когда Юля, поборов робость, повествовала ему о беспрерывных издевках. - С годом пройдёт, - оскалялась мама, наливая здоровенную тарелку жирнючего борща из деревенской утки. А поутру кошмар продолжался. Юля пробовала найти успокоение в книжках, боготворимом рисовании, нескончаемых уроках и делах с репетиторами. И не находила. Ей хотелось с кем дружить, делиться заветным или попросту обсуждать какие-то девчачьи глупости. Однако реальность была иной. Мерзлой, чёрствой и обидной. Юлька пробовала истощенный, выписывая в тетрадку модные диеты из журналов и газет. Однако даже скинув вес, она всё равновелико оставалась жирной в буркалах иных. И в котелке набатом продолжали звучать Женькины вопли: «Жирная!Свиноматка!Грязная царица!». Свежий мгла подъезда, глухо колотящееся в груди сердце и жестокие слёзы с ненавистью к себе. ***** Родители наименовали его Витей. Дворовая ребятня и одноклассники – Я-я и Заикой. Всего сосед по площадке, рыжеволосый Димка, и одноклассница, мрачная Анька, кликали его по имени. Димку тоже дразнили. Рыжим, Конопатым, Дедоубийцей, Антошкой и Неотзывчивым. Аню, какая жидко оскалялась, величали Стервой, Шалавой и Гулящею. За то, что вырастала без родителя, какой после Анькиного рождения куда-то улетел, ага настолько и не вернулся. За то, что презирала других девчонок и водилась с Заикой и иными изгоями. За то, что ходила в ветхих штуках и потёртых кожаных сандалиях. - О, Заика!Взговори – коммунизм, - широко и гнусно оскаляясь, болтал Толя, прижимая Витьку к стене на перемене. - Ка-кааа… - осипло мычал тот, дрожа дать отпор рослому однокласснику, какой упивался собственной насильно и исключительностью. - Ка-кааа!– передразнивал Витю иной, тощий, белобрысый Вадик, чей папа вкалывал на мясокомбинате и беспрерывно снабжал учителей мясными деликатесами. – Взговори – революция! - Р-рр… - рычал Витька, с ненавистью сжимая костистые кулачки и взирая на розовощёких одноклассников. Лишь зазвонист спасал его от глумлений. Ненадолго. - Лавроненко, к доске, - голос Марии Витальевны, учительницы по литературе, заставлял Витькино сердце скукоживаться от ужаса. Не от того ужаса, когда ты не готов к уроку и вместо написания доклада провёл все выходные за игрой в «Сегу», а того ужаса, что ждет выйти перед всем классом и… декламировать доклад. Всего взявшись вздыматься со своего места, Витя уже видает внимательные взоры хулиганов, у каких вдруг очнулся заинтересованность к уроку. Слышит ехидные шепотки зрителей в ожидании концерта. И видает еле броскую усмешку Марии Витальевны. И от усмешки этой его ненависть к себе и иным выплёскивается наружу, сжимает в спазме глотка и не даёт болтать. Вместо всегдашних слов изо рта вылезают слова-уроды: искажённые, покорёженные и кривые. - Ми… ии… хаил Зощщ… енко… - начинает он, сбиваясь на первых же буквах. Буквы расплываются, глотка пламенеет, а бельма слезятся. Витя молится, дабы прозвучал зазвонист, ждёт позволения учительницы вернуться на пункт, однако этого не происходит. И ненависть вновь заставляет его сжимать кулачки, деформируя доклад, написанный прекрасным почерком. - Садись, Лавроненко, - разочарованно тянет учительница, забирая у него доклад. – Три. - «Три», - сердце бьётся в агонии, а бельма застилает красная пелена обид и злости, под сопровождение смешков одноклассников и еле броской, ехидной усмешки Марии Витальевны. - Га-га-андон!– шипит назади Толя, тыкая в горбу Вити металлической ручкой с часами. Спазм в горле, сдавленные кулаки и жгучие слёзы, пропитанные ненавистью к себе. ***** Мама наименовала её Аней, однако среди дворовой шпаны и одноклассников её кликали Стервой и Шалавой. Дудки, Анька ввек не любезничала с молокососами, даже не целовалась ни разу на переменах под тёмной лестницей. Попросту у неё не было родителя, будто у иных, и иным это не нравилось. Когда Анькину маму наименовала шалавой белокурая Кристина, дочка завуча, Анька взбесилась и разгромила той нос гладким учебником по истории посредственных веков. Когда Аня демонстративно отказалась участвовать в постановке простенькой пьески, где должна была выступать Кристина, кличка Стерва стало её новоиспеченным именем. - Я не буду выступать в этой пьесе, - шипела Анька, когда её вытребовали на ковёр к завучу. - Однако нам надобна ещё одна девочка. Кроме тебя никого дудки, - елейно пробовала уговорить её Светлана Тарасовна, запамятовав о том, будто две недели назад выбивала серу из Анькиных ушей за свою дочь. - Дудки, - болтала головой Аня, помня о том, что случилось две недели назад. - Родителя на тебя дудки, - проворчала тогда Светлана Тарасовна и гнусно улыбнулась, когда завидела, будто полыхнули бельма Аньки. Однако усмешка бойко сошла с рыла, когда она завидела, будто Аня визгливо вылетает из кабинета, сжимая в десницах сумку с учебниками. Впоследствии была тёмная лестница, свежий, пропитанный школьной пылью мгла и колкие слёзы, какие Анька не алкала никому демонстрировать. Ни Кристине, ни Светлане Тарасовне, ни даже собственной маме. Потому что слёзы были жестокими и горькими. Лишь одному Аня могла показать их. Тому, кто таскал кличку «Я-я» и был таковским же изгоем в классе, будто и она. Он единый не стал над ней заливаться, когда Аню показательно разносили на уроке за раздолбанный нос дочки завуча. Он единый простер ей собственный плат, когда Анька давилась ненавистью под тёмной лестницей. И он единый ничего не болтал. Абсолютно ничего. Даже после того, будто Аньку наименовал Шалавой Толик. Попросту безгласно сдавил учебник в кулачке и визгливо запустил его в голову забияки. После школы настал черед Аньки отзываться «Я-я» собственный плат. Она безгласно взирала, будто он неладно вытирает раздолбанный нос и кривит опухшие пасть, разглядывая порванную рубаху. Однако он не нюнил. В его буркалах застыла та же ненависть, что и у Аньки. На вытекающем уроке они засели вкупе. Я-я безгласно простер Ане свою тетрадь по математике с выполненным домашним заданием, когда завидел, что в её тетради порожне. Она тоже безгласно подвинула её к себе и бойко все переписала, сделав пару ерундовых оплошек, дабы не подставлять его. А после обеда она тайком возложила ему в карман конфету. Не было ненависти, слёз и свежего полумрака под лестницей. Было легкое тепло, понемногу убирающее злобу из младенческих глаз. ***** Это в сериалах и кино Юлька, Витя и Аня стали бы важнее, а впоследствии удивили своих обидчиков собственным успехом. Стереотипные изгои. Частично настолько и приключилось. Юля похудела, с отличием закончила художественную школу и отбыла из города в иную сторону. Я нашёл её картины в одном интернет-магазине, и самая дешёвая стоила дороже моей иномарки. Там же я наткнулся и на фотографии с её выставки. Юля похорошела, оскалялась идеальной голливудской усмешкой, однако в этом глянце было что-то не то. Её взор, он был ледяным и жестоким. Он не поменялся спустя двадцать лет. Всё та же ненависть и застывшие слёзы в уголках глаз. Когда она приехала наведать родителей, то столкнулась у подъезда с Женькой. Тот обзавёлся пивным пузом, плешиной и рубцом под изнаночным буркалом. Всего завидев Юльку, он грянул ведомым смехом и закричал: - Ба!Свиноматка! Юля миновала мимо, словно возле никого не было. Лишь возвысила голову, кивнула мне, завидев в окне, и легко улыбнулась, когда я кивнул в ответ. Было в её взоре триумф, потому что она видала, какими буркалами её пожирал Женька. Видала, каким он стал. Она торжествовала. Ледяное и жестокое триумф. С болью, какая не алкала уходить. Она доказала всем, что может измениться. Всего себе не смогла доказать. Витя с Аней, закончив школу, негромко и малозаметно отъехали. Я встретился их сквозь те же двадцать лет, в дружком городе. Простые люд. Негромкие, молчаливые. Однако безоблачные. В их взоре не было злости или ненависти. Дудки, они не запамятовали своего малолетства, школы и того, что приключилось. Они попросту затворили эти записки на самом возвышенном чердаке и ввек к ним не возвращались, игнорируя всё, что могло об этом напомнить. У них были новоиспеченные записки. Свадьба, рождение милой дочурки, совместные странствия и негромкая, уютная бытие без дерьма и злобы. Не успехи и встреча с былым жестоком меняют изгоев. Навыворот, они настолько и остаются изгоями, запрятываясь под прекрасными личинами, будто Юля. Их меняет простое человечье касательство к ним, будто к всегдашним людам. Убирает злобу и ледяной глянец из глаз, заменяя его теплом.